Ну, конечно же, АУ, ООС, от канона осталось немного.
*** Μακάριοί ἐστε ***
ἀπαθής, ἀναιμόσαρκε·
σχεδὸν εἶ θεοῖς ὅμοιος.
Анакреонт, «…μακαρίζομέν σε, τέττιξ»
σχεδὸν εἶ θεοῖς ὅμοιος.
Анакреонт, «…μακαρίζομέν σε, τέττιξ»
читать дальшеВечером после коронации Робер по обыкновению зашел в комнату к Ричарду — рассказать новости и поделиться впечатлениями. Альдо обладал несомненным талантом превращать в балаган все, к чему прикасался, и гвоздем сегодняшней программы стало демонстративное помилование герцога Алвы, который якобы наконец согласился сотрудничать с новой властью, и назначение его комендантом города взамен отправленного в отставку Айнсмеллера. Для Робера уже стало привычкой подробно пересказывать события каждого дня: прогоняя их в памяти по второму разу, он улавливал не замеченные ранее детали, сравнивал, сопоставлял и делал выводы. Вот и сейчас ему пришло в голову, что Альдо задумал свою комбинацию заранее — недаром он, за неимением подходящего верного вассала, которому можно было бы преподнести трофейный особняк Алвы, так упирал на то, чтобы разместить там городскую комендатуру. Теперь Алва, должно быть, с удовольствием будет оставаться ночевать на службе — впрочем, сам он сообщил, что, вообще-то, собирается в самое ближайшее время отречься от мирского и принять постриг и поэтому переезжает в обитель, — но от должности не отказался. К счастью, Ричард, с его чувствительностью, с его закоснелыми представлениями о дворянском достоинстве, не застал этого фарса.
Все время с момента их приезда в Олларию Ричард жил — точнее, пребывал — в доме Эпинэ. Он тяжело болел вот уже три месяца: еще в замке Лэ он, по словам врачей, которые пытались восстановить картину задним числом, свалился в жестоком приступе надорской болезни и с тех пор больше не вставал. Что именно тогда произошло, Робер не знал: оставив юного упрямца думать о своем поведении, он в тот день помчался решать проблемы Альдо, а, вернувшись через несколько часов, нашел Ричарда на полу возле кровати, в глубоком беспамятстве. Робер отчетливо помнил, как переложил Ричарда на постель, как вызвал лекаря, и как тот, равнодушно разогнув пальцы Ричарда, крепко вцепившиеся в ворот сорочки, постучав его по груди, посчитав пульс, послушав дыхание, пожал плечами, сказал: «Ну что вы хотите от сломанных ребер», — и велел больше отдыхать. Уже в Олларии — о том, чтобы оставить Ричарда без присмотра в замке, не было и речи, — Робер обратился к другим врачам, но те ничем не могли облегчить состояния больного: Ричард почти не приходил в себя; на мгновение открыв глаза, он тут же снова проваливался в забытье; ему постоянно не хватало воздуха, он то задыхался и даже временами как будто совсем переставал дышать, то принимался надсадно кашлять, и тогда на его губах выступала кровавая пена; беспамятство не спасало его от боли — спросить, где именно болит, тоже не было возможности, поэтому, если не удавалось напоить его лекарством или если оно не сразу начинало действовать, приходилось подолгу выслушивать жалобные стоны на одной ноте, от которых у Робера разрывалось сердце. Кто-то из врачей посоветовал разговаривать с Ричардом, уверяя, что звуки знакомого голоса в конце концов приведут его в чувство; но были и такие, что заявлял, что по всем признакам пациент уже давно должен быть мертв, и непонятно, почему он до сих пор жив. Робер надеялся на счастливый исход; Альдо раз в неделю вскользь справлялся о самочувствии своего вассала; все остальные, казалось, о Ричарде просто забыли. Конечно, была еще семья: Айрис сначала не верила Роберу, сердилась за что-то на брата, думала, что ее обманом хотят заманить к нему мириться; потом несколько дней подряд безутешно рыдала у его изголовья; потом Реджинальд — еще один родич, чья неуклюжая забота тоже никак не помогла, — увез ее в Надор. Алва сегодня как будто окинул всю команду новоявленного монарха ищущим взглядом, и по его лицу пробежала тень удивления…
До полуночи оставалось чуть меньше часа. Робер закончил свой рассказ, поправил Ричарду подушку — бесполезный, но привычный жест — и собирался было отправиться в собственную спальню, как вдруг веки Ричарда затрепетали, он повел головой, приоткрыл глаза, разлепил губы и позвал:
— Ро…бер…
— Дикон! — Робер с размаху сел назад на кровать и схватил Ричарда за руку — хотя очень тянуло сгрести Ричарда в охапку и прижать к себе, на это он все же не решился: вдруг повредит ему. — Дикон, ты…
Пальцы Ричарда слабо сжали его запястье.
— Позаботься… об Айри… и девочках… — едва слышно прошептал он.
— Дикон, конечно, — Робер нагнулся к нему. — Я буду присматривать за ними, пока ты не поправишься!
Ричард закрыл глаза и, как показалось Роберу, не то заснул, не то потерял сознание, но через несколько минут снова заговорил:
— Передай… Катари… мою любовь…
— Ты сам ей все скажешь, когда встанешь на ноги! Дикон, мы все так волновались!
Ричард чуть отвернул голову, еще немного помолчал, как будто собираясь с духом для следующей фразы, и наконец произнес совсем тихо, делая между словами короткие, судорожные вдохи:
— Передай… эру… Рокэ… мое… раскаяние…
— Раскаяние? — озабоченно спросил Робер. — Может быть, ты хочешь исповедаться? Дикон? Пригласить священника?
Ричард кивнул, его пальцы разжались, и рука безвольно упала на одеяло — видимо, потратив на эту беседу последние силы, он вернулся в свое обычное забытье.
— Дождись меня, хорошо? — попросил Робер, укрывая его. — Побудь немного один. Я сейчас. Я быстро. Сейчас приведу кого-нибудь.
Ему пришло в голову, что на поиски простого священника он потратит непростительно много времени, зато он знает, где сейчас найти однозначно духовное лицо и однозначно — эсператиста. Он понадеялся, что кардинал еще не лег спать; что его — в конце концов, герцога, Первого маршала, доверенное лицо короля — пропустят к нему; что милосердие, главная добродетель ордена, к которому принадлежит кардинал, убедит его согласиться исповедовать умирающего немедленно, в этот поздний час.
Перед ним беспрекословно открыли двери, едва увидев выражение его лица — должно быть, только у врачей и у священников есть эта особая проницательность, позволяющая разглядеть в чужих глазах крайнюю степень отчаяния. Кардинал еще не спал — он сидел в келье, переделанной в рабочий кабинет, и, попивая из чашки что-то горячее, вел увлекательную беседу с герцогом Алвой — хотелось бы надеяться, что эти двое уже сговорились и начали строить планы по свержению действующей власти. Увидев взмыленного Робера, Алва ухмыльнулся и, откинувшись на спинку кресла, отставил свою чашку и заложил руки за голову.
— Что-то случилось? — спросил кардинал.
Робер поздоровался с ним, с Алвой и, чувствуя себя школяром под строгим взглядом ментора, изложил свою просьбу.
— О, конечно, — сказал кардинал. — Поедемте, только дайте мне пять минут, я соберу все необходимое и облачусь.
Когда он вышел, оставив Робера наедине с Алвой, тот резко подался вперед и настороженно спросил:
— К чему такая спешка? Кто у вас умирает, Эпинэ?
— Неужели вы не знаете? — горько усмехнулся Робер и подумал, что ведь тот, наверное, действительно не знает — кто бы и зачем ему рассказал. — Это Ричард, Ричард Окделл. Кстати, он просил вам передать, герцог, что раскаивается.
— Так и сказал?
— Сказал: «Передай эру Рокэ мое раскаяние».
Алва хмыкнул; Робер отвернулся. Часы на каминной полке пробили полночь, и Робер краем глаза заметил, как Алва вздрогнул.
— Знаете, — медленно произнес тот, вставая, — я, пожалуй, составлю вам с кардиналом компанию.
***
В комнату, где лежал Ричард, они вошли втроем — Робер, за ним кардинал, и последним Алва. Робер потряс Ричарда за плечо, но тот на это ожидаемо не отреагировал и даже не застонал; и тут Алва, который до этого стоял за спиной кардинала, мгновенно оказался рядом, отодвинул Робера, нагнулся над Ричардом, потрогал ему запястья, ключицы, шею, скулы, приложил пальцы ему к губам, постоял неподвижно, словно чего-то ожидая, к чему-то прислушиваясь и наконец, распрямившись, обернулся и посмотрел прямо в глаза кардиналу.
— Ох, — сказал кардинал, откладывая книгу, которую держал в руках. — Герцог, у вас в доме ведь есть часовня?
Робер не сразу понял, что обращаются к нему. Он сел — почти упал — на кровать рядом с Ричардом, приподнял его, притянул к себе, прижал к груди, в надежде услышать стук сердца, уловить хотя бы слабое дыхание. Но Алва, как всегда, и здесь оказался прав: все было кончено. Словно в тумане, Робер услышал, как кардинал сообщил, что сам найдет часовню, пойдет туда и все подготовит; как скрипнула дверь, как по коридору простучали, удаляясь, шаги. Робер понял, что все еще сжимает Ричарда — тело Ричарда — в объятиях, и, не выпуская его, поцеловал его в лоб и пробормотал:
— Прости… Я ушел, и надо же было так случиться, что как раз в это время… и ты был совсем один…
— Так бывает, — ровно сказал Алва. Он стоял у темного окна, спиной к кровати, сложив руки на груди, и не наградил Робера ни взглядом, ни даже поворотом головы. Робер не знал, было ли это ответом на его слова или репликой в воздух, и решил не обращать на Алву внимания и не начинать пока беседы — и вместо этого дал волю своему горю и воззвал к небесам:
— За что? Почему именно Дикон? Такой молодой, такой наивный, такой невинный, он никому не успел еще сделать зла, он даже никого еще не убил, почему он?
— О, Эпинэ, — Алва наконец обернулся и теперь смотрел на него. — Я бы так не сказал. Наверное, вы не в курсе, но ваш драгоценный безгрешный мальчик чуть больше полугода назад недрогнувшей рукой поднес мне яд в бокале с вином. Да, я, конечно, выжил, но вот так заявлять, что он никому не причинил зла…
— Я знаю, — проговорил Робер. — Но вы ведь прекрасно понимаете, кто за этим стоял. И потом, я считаю: что бы ни произошло между вами, Ричард уже сполна это искупил…
Алва не ответил и снова отвернулся к окну. Несколько минут прошло в гнетущем молчании, как вдруг Алва тихо, непривычным для него напряженным тоном спросил:
— Он… очень страдал?
— О да! — Робер прижал к себе голову Ричарда — напрасным уже жестом, непроизвольно стараясь не то защитить, не то утешить его. — Будьте уверены, герцог: если это поможет удовлетворить вашу мстительность, то да, он страдал, жестоко страдал все эти три месяца, каждый час, каждую минуту своей болезни, до самой смерти! Он задыхался, его мучили боли, лихорадка, он по целым дням не приходил в сознание, не мог есть, пить…
— Эпинэ, — Алва моргнул и поморщился. — хватит. Я спрашиваю совсем не для этого, а пытаюсь понять, чем он был болен, что за недуг его поразил, можно ли было что-то предпринять раньше. Дайте сюда.
Он отобрал у Робера тело Ричарда и, бесцеремонно отбросив одеяло и задрав сорочку, принялся ощупывать у того грудь и бока.
— Когда он сломал ребра? — спросил он резко.
— Три месяца назад… — растерянно ответил Робер.
— И за это время так и не срослись… Странно… — пробормотал Алва и продолжил свое занятие: Робер все ждал, когда Ричард вскрикнет, дернется, отпрянет… Тем временем Алва закончил, вытер руки краем одеяла и спросил: — Вы знали, что у него были ранены легкие?
Робер опустил голову:
— Нет, мы думали, что это приступ надорской болезни…
— И ваши хваленые доктора ничего не заподозрили. Впрочем, даже если бы вы спохватились, все равно было бы уже слишком поздно. Не очень понимаю, почему вышло так долго — другой бы не прожил и нескольких дней — но полагаю, здесь замешана наша древняя мистика: недаром же именно в полночь нового года… Скажите, он впал в это состояние сразу после того, как повредил ребра — ушибся или кто-то его ударил?
— Нет, — Робер покачал головой, — где-то через пару дней. Он так бодро держался, уже начинал вставать, и вдруг…
— Вспоминайте. Острые обломки костей пропороли ему легкие: такое, очень редко, но может случиться не сразу, если при незаживших ребрах делать резкие движения. Наш молодой воитель, — Алва выдал кривую улыбку, — так рвался в бой?
— Нет, я… — Робера накрыло осознание: «Бери шпагу и сражайся» — перед глазами всплыла картина, как он пытается на примере доказать Ричарду… Доказал?! Воспитатель?! Педагог?!... Убийца! Робер вцепился руками в волосы и зарычал.
— Что с вами, Эпинэ? — удивленно спросил Алва. Робер заставил себя поднять голову и, сглотнув комок в горле, признался:
— Это я… его убил. Ричард уже был ранен, и я должен был, конечно, сообразить, но заставил его, вынудил взять шпагу, защищаться…
— Интересный подход к тренировкам, — заметил Алва. — Но допускаю, что иногда при таких травмах щадящие нагрузки даже показаны. Вы уверены, что это не был несчастный случай?
— О нет. Ричард дерзил, огрызался, не слушал, не желал расставаться со своими иллюзиями. Мы поссорились, он рассердил меня, я набросился на него… — Робер закрыл лицо руками. — Создатель, из-за какого-то всеми забытого, замшелого короля! Никому не нужной истории тысячелетней давности! Да чтобы они все провалились! Если бы я только знал! Конечно, Алва, вам совершенно незнакома идея угрызений совести — вы не поймете, что это значит для меня — вдруг сделаться убийцей друга; человека, который мне доверился; человека, за которого я в какой-то степени отвечал! Я ведь видел, мог же заметить, что ему больно, что он напуган — как я дал себе поддаться этому звериному чувству силы, ощущению своей власти над слабым?..
— Эпинэ, — оборвал его Алва, — перестаньте. Прекратите вашу истерику, вам не идет. Ступайте займитесь делами: напишите письма — герцогини имеют право знать, что произошло с их сыном и братом; организуйте прощание; распорядитесь насчет поездки в Надор. Потрудитесь взять себя в руки! Ваши стенания сейчас никому не помогут — пожалуйста, если вам так нужно исповедаться, то в этом доме сейчас присутствует тот, кто с удовольствием выслушает вас, отпустит вам грехи, наложит на вам епитимью, если вам это так необходимо. Но этот человек не я! Эпинэ! Да что с вами! Можно подумать, вы первый раз в жизни кого-то хороните!
Робер молчал. Алва подошел и положил ему руку на плечо.
— Я бы предложил вам выпить, — сказал он мягче, — но вам сейчас это, боюсь, только повредит, а меня, знаете ли, с утра ждет служба; горожане, видите ли, рассчитывают на своего коменданта. Сейчас мы вместе пойдем в часовню — не будем испытывать терпение его высокопреосвященства, у него наверняка уже все готово, — проведем маленькую церемонию, очень камерную, потому что в это время ночи вы не сумеете ни до кого дозваться; по правилам вы сможете все устроить уже в Надоре. Потом мы с его высокопреосвященством уедем, вы будете принимать посетителей, выслушивать соболезнования, нанимать специальных людей — кстати, вы же не знаете никого в столице, так что я пришлю вам опытного бальзамировщика; думаю, за день вы справитесь и уже завтра утром сумеете отправиться в дорогу.
Робер кивнул. Без слов он поднялся, укутал Ричарда — только не одеялом, как обычно, а плотным покрывалом с кровати — и взял завернутое в импровизированный саван тело на руки: сколько раз он вот так выносил его, бессознательного, на балкон, в надежде, что свежий воздух принесет больному облегчение. С каждым разом Ричард весил все меньше, и в последние недели Роберу совсем не приходилось прилагать усилий, чтобы поднять его. Вот и теперь он без всякого труда добрался со своим грузом до домашней часовни. Там уже горели свечи, а посередине, ближе к алтарю, стоял стол, накрытый вытканной золотом парчой. Кардинал, вооруженный чашей со святой водой, жестом указал на стол и, когда Робер уложил туда Ричарда, подошел и сказал те самые банальные, но сердечные слова утешения, которые Робер тайно хотел от кого-нибудь услышать, но не желал признаваться в этом даже себе:
— Ему уже не больно: посмотрите, какое спокойное лицо. Я уверен, что молодой человек уже на пути к Рассветным садам — нам нужно лишь немного его направить. Давайте начнем.
Как бы Роберу ни хотелось провести весь следующий день в часовне возле тела, ему удалось туда вернуться только вечером. Сразу после церемонии — уже рассветало, Алва и кардинал удалились — Робер занялся письмами: набросал записку для Альдо и долго корпел над посланием для Айрис, пытаясь найти подходящие слова: письмо, впрочем, должно будет опередить его всего лишь на пару дней. Потом он искал парадную одежду Ричарда, его ордена, оружие и герцогские регалии; потом решал, кто и как будет сопровождать тело — сколько людей, какая повозка, когда отправляться. Потом Альдо потребовал его немедленного присутствия во дворце; Робер поехал, и оказалось, что Алва, не поддаваясь на явные провокации, успешно справляется со своей ролью в новой должности и уже успел как-то особенно изящно подавить — как ни странно, именно подавить, а не возглавить — зарождающиеся беспорядки. Потом его одновременно позвали к себе Матильда и Катарина, причем если Матильда действительно хотела попрощаться с Ричардом, то Катарина попросила, чтобы ей подробно рассказали о событиях минувшей ночи, но не собиралась при этом покидать будуара, поэтому Матильде пришлось выделить эскорт и оставить ее в одиночестве; потом Альдо еще раз увлек его в кабинет и принялся разглагольствовать о новых прожектах…
Так или иначе, уже наступил вечер, когда Робер снова вошел под своды часовни. В воздухе витал легкий аромат благовоний — наверное, это просто бальзамировщик знал свое дело, но у Робера мелькнула непрошенная мысль: должен же наконец в этой семье появиться хоть один настоящий святой. С Аланом, насколько он знал, никакие формальности соблюдены не были — в те бурные годы церковь канонизировала новоявленных мучеников за веру направо и налево, и проверять нетленность мощей или наличие чудес никто не собирался. Вспомнилось, как однажды Ричард с возмущением рассказывал им с Альдо, что Алва в свое время обозвал его блаженным — не в религиозном смысле, конечно, а как оскорбление. Был ли проницательный Алва так уж неправ? Блаженны чистые сердцем… кто знает, кто знает.
Ричард, уже одетый в праздничный наряд, с герцогской цепью на груди, умытый, причесанный, украшенный принесенными кем-то из посетителей цветами — где только нашли посреди зимы, — казался мирно спящим. Невозможно было представить, как уже совсем скоро его скроет под собой тяжелая могильная плита.
Ближе к ночи снова явился Алва и решительно выдворил Робера прочь — собираться в дорогу и спать. Заглянув напоследок в щелку закрывающейся двери, Робер успел разглядеть, что Алва уселся прямо на пол, привалившись спиной к столу, и замер в этой позе. Робер думал, что сегодня точно не заснет, но, поднявшись к себе в комнату и стянув сапоги, даже не успел раздеться, упал ничком на кровать и мгновенно провалился в сон. То, что он увидел затем, совсем не походило на обычное сновидение: он оказался в мрачном коридоре, навевающем смутные воспоминания. Вдоль стены, ощупывая каждый выступ, как будто что-то разыскивая, медленно шел Алва. Робер двинулся за ним след в след и понял, что не может ни окликнуть его, ни дотронуться до его плеча — рука была словно призрачной и проходила сквозь Алву, не вызывая у того никакого отклика. За очередным поворотом Алва резко остановился: в неглубокой нише, полускрытой тенями, стояла знакомая фигура — Ричард! Он выглядел растерянным и испуганным, но совершенно точно живым и даже, кажется, здоровым. Алва сделал шаг к нему; Ричард вздрогнул, отшатнулся и вжался в стену, и тогда Алва заговорил с ним тем несвойственным ему мягким, успокаивающим тоном, какой сам Робер всегда выбирал для раненых перепуганных жеребят. Смысла первых фраз их беседы Робер не уловил, но затем, прислушавшись, понял, что Алва что-то втолковывает Ричарду.
— Вам нужно продержаться всего лишь год, — говорил Алва. — Ричард, это важно. Найдите здесь себе убежище, останьтесь там, ждите нас, ни с кем не разговаривайте, ни за кем не уходите. Мы будем здесь ровно через год, вы нам поможете, а после ритуала постараемся что-нибудь придумать. Вы понимаете меня?
Ричард кивнул и отвернулся. Алва потянулся к нему и положил руку на голову, вынуждая посмотреть себе в глаза.
— Ричард, — сказал он тихо, — поверьте, я вас простил.
Робер вздрогнул, проснулся и тут же снова заснул, уже без сновидений. Утром оказалось, что Алва ушел посреди ночи, не попрощавшись; а через несколько часов отбыл в свое печальное путешествие и сам Робер.
***
В Надоре ему пришлось испытать множество неприятных минут. Свыкшись за две недели дороги с неизбывным, он не представлял, насколько тягостно будет для него столкнуться с чужим, еще свежим, горем. Айрис сама как будто пережила тяжелую болезнь и временами переставала реагировать на мир вокруг и впадала в какое-то полуобморочное состояние — ее приходилось поддерживать под руку, чтобы не дать ей свалиться на пол, или водить, обняв за плечи, чтобы она не натыкалась на стены или мебель. Мирабелла больше походила на каменную статую, чем на живого человека. Беспрерывно рыдающие младшие, сохранившие, однако, способность соображать, рассказали, что Айрис, получив и прочитав письмо Робера, потеряла сознание; матушка забрала выпавший из ее руки лист бумаги, прочитала сама и сказала, что не поверит, пока не увидит тело Дикона собственными глазами. После этого Айрис несколько дней не вставала с постели, а матушка не покидала домовой церкви. И вот, когда они обе только начали приходить в себя, Робер привез тело — письмо обогнало его на целую неделю. Мирабелла потребовала, чтобы ей предъявили Ричарда, убедилась, что это действительно он, распорядилась трое суток жечь в церкви свечи и читать молитвы и готовиться на четвертый день к погребению. Сама она участвовала в поминальном бдении первые две ночи; на исходе третьего дня, не проронив ни слова, поднялась к себе и легла, а утром четвертого ее не смогли добудиться. Айрис, от вторичного потрясения вышедшая из своего оцепенения, велела положить матушку в фамильном склепе, рядом с кенотафом отца, но настояла, чтобы Дикона похоронили на открытой лужайке, в том месте, где они в детстве так часто гуляли и откуда так хорошо видны были его любимые горы — «чтобы ему легче дышалось». Робер, уважая ее чувства, не стал возражать — он понимал, что приходить и сидеть в этом диком уголке ей будет гораздо приятнее, чем под стеной темного, холодного склепа.
Только весной, уже после того, как прошел день рождения Ричарда — ну надо же, он не дожил даже до девятнадцати, — Робер, рассудив, что Айрис достаточно оправилась, чтобы можно было поручить ее заботам Реджинальда Ларака, двинулся в обратный путь. Напоследок он повторил Айрис, что она вольна выходить замуж, за кого сама захочет — за того, кого, как обещал ей Ричард, она полюбит, — на что она ответила, что, пока не пройдет срок двойного траура, она даже думать об этом не собирается. Вернувшись в столицу, Робер обнаружил, что за время его отсутствия Алва играючи, прикрываясь своей службой в комендатуре, возвратил власть законному правителю; что Альдо сидит в тюрьме, ожидая приговора; что Матильда бежала в Алат; что его самого, наконец, ждут два подписанных королем помилования — одно на его имя и другое, посмертное, на имя Ричарда. История участия Ричарда в осенних событиях в глазах публики затерлась и приобрела вид «молодой человек поехал в путешествие, и там с ним произошел несчастный случай»; семье Ричарда вяло, по-светски сочувствовали; по всем вопросам обращались к Роберу, как к душеприказчику; наследственные тяжбы — вероятно, после вмешательства Алвы — оказались заморожены на полтора года. Жизнь пошла своим чередом. Робер попытался даже приударить за одной красоткой, которая в это время затеяла развод с мужем; но тут Роберу как раз нашли место в действующей армии, и пришлось уехать из города.
***
Поздней осенью, почти зимой, приказом Первого маршала Робер снова был вызван в столицу, где узнал, что им вместе с двумя другими шапочно знакомыми ему офицерами предстоит отправиться в развалины древнего города Гальтары проводить ритуал Излома Эпох. Подготовку к ритуалу и дорогу до развалин он запомнил плохо: не то сказывалось мистическое напряжение, предызломная усталость, не то его снова одолели муки совести — как-никак, приближалась годовщина смерти Ричарда. Он осознал, что в зримом, реальном мире что-то категорически не так, только когда они, уже в подземелье, втроем встали к алтарям, Алва расположился в центре их незамкнутого круга, и вдруг из дальнего прохода медленно вышел живой, телесный, не полупрозрачный, не призрачный Ричард. Он ничего не сказал присутствующим, не бросил даже взгляда в сторону Робера, а просто занял предназначенное для него место, и ритуал начался. Когда все завершилось, стихии успокоились, свечение погасло, а Алва сообщил, что считает ритуал удавшимся, Робер бросился к Ричарду, чтобы заключить того в объятия, но тот покачал головой и отстранился, а Алва удержал Робера за плечо и сказал:
— Лучше не надо.
— Робер, прости, — виновато добавил Ричард; голос его звучал будто бы как прежде, и Робер не смог уловить в нем потусторонних ноток — ни ангельских звонких переливов, ни загробного эха; но во всем облике Ричарда и его речи явно сквозило что-то нездешнее. — Тебе правда лучше не стоит меня трогать.
— Пойдемте, Ричард, надо поговорить, — Алва завел руку Ричарду за спину, как будто хотел приобнять его за плечи, но тоже постарался не прикоснуться к нему. — Эпинэ, присоединяйтесь, если хотите.
Они отошли в сторону, к дальней стене подземного зала, и Алва, очень серьезно глядя на Ричарда, начал:
— Как вы помните, при нашей прошлой встрече я обещал вам, что после ритуала что-нибудь придумаю. Я за этот год изучил древние тексты — и, к сожалению, вынужден признать: вернуть вас отсюда у меня не получится…
— Понимаю, — Ричард опустил голову.
— Но я сумею сделать так, — продолжал Алва, — чтобы вашу силу унаследовал сын вашей старшей сестры. И поэтому, — он обернулся к Роберу, — в наших общих интересах, Эпинэ, проследить, чтобы она вышла замуж за кого-нибудь нормального! И чтобы это случилось не очень поздно: до появления ребенка Кэртиана как-нибудь уж протянет без Повелителя Скал, но слишком долго ждать не стоит.
— За того, кого она полюбит, — твердо поправил Ричард и посмотрел на Алву.
— О нет, — Алва закатил глаза. — Ричард, ну что вы, право.
— Ладно, — вздохнул Ричард. — Робер, как она?
— Тоскует, — честно ответил Робер. — Раньше целыми днями сидела у твоей могилы, сейчас полегче. Девочки в порядке. Твоя матушка…
— Да, я знаю. Спасибо, Робер, — грустно сказал Ричард и хотел что-то еще добавить, но Алва его перебил:
— Время на исходе. Ричард, боюсь, и вам, и нам пора уходить… Но, думаю, я смогу проводить вас. Вы уже выбрали, куда? Все-таки Рассветные Сады?
Ричард вскинул голову; в его взгляде на мгновение мелькнул испуг, но он тут же одернул себя и едва заметно улыбнулся:
— Да, наверное — все-таки, я с детства привык… Вы правда уверены, что мне именно туда?
— Конечно, — сказал Алва. — Пойдемте.
Ричард посмотрел на него с благодарностью и двинулся к тому коридору, откуда в начале ритуала появился: он сейчас шел чуть впереди, Алва следовал за ним, отставая на пару шагов. У самого выхода Ричард оглянулся:
— Прощай, Робер.
— Прощай, Дикон, — в тон ему ответил Робер. — Мы все тебя любим.
— Я тоже вас всех люблю, — заверил Ричард и скрылся в проеме.
Робер стер непрошенные слезы и, прислонившись спиной к стене, стал ждать возвращения Алвы. Мыслей не было никаких, и голова ощущалась гулкой и пустой, как чугунный котел. Разговаривать с двумя оставшимися соратниками по ритуалу не хотелось — они вроде бы мирно беседовали в противоположном углу; но подходить к ним и выяснять, что они обсуждают, Робер не стал. Наконец — сколько прошло минут, часов или дней, Робер не знал, потому что чувство времени его тоже оставило, — перед ним выросла фигура Алвы. Отдав пару по-военному четких приказов и отвесив Роберу — когда тот на них не отреагировал — пощечину, чтобы привести его в чувство, Алва указал на дверь и велел выходить.
Позже, снова и снова прокручивая в памяти этот эпизод встречи с запредельным, Робер осознал, что больше всего его поразило не само явление Ричарда, а то, что тот, фактически, павший от рук Робера, совершенно не держал зла и не обижался на своего невольного убийцу. Быть может, год в Лабиринте так изменил характер Ричарда, сделал его спокойнее и добрее; или старые ссоры на фоне того, с чем Ричарду довелось за этот год повстречаться, выглядели мелкими и незначительными; быть может, он не запомнил или не понял, что именно тогда сделал Робер, но помнил зато, как тот потом о нем заботился; а может быть, в Ричарде все же имелись какие-то задатки святости. Блаженны милостивые… Время, впрочем, покажет.
***
Чудеса начали проявляться примерно на пятый год. За это время успела, едва дождавшись благословения, выскочить замуж и уехать к супругу средняя девочка, семнадцатилетняя Дейдри: однажды навестить сестер друга заехали товарищи Ричарда по школе, служившие на севере, мимо которых стороной прошли все столичные тревоги — и один из них похитил сердце надорской красавицы. Была уже прочно помолвлена малышка Эдит; на обеих свадьбах Робер был или планировался посаженым отцом. И только старшая, Айрис, упорно отвергала все ухаживания — влюбленных ли в нее романтиков, охотников ли за титулом и землями, политических ли сторонников семьи, выгодных ли женихов. Она при этом ссылалась на некое устное завещание Ричарда, где он велел ей выйти замуж только за того, кого она полюбит (Робер и правда пересказал ей всю сцену в Лабиринте), а так как она пока никого не любит, то устроить брак по расчету означало бы пойти против последней воли брата … Злые языки, правда, сплетничали, что молодая герцогиня, как и все девушки и женщины королевства, тайно влюблена в Алву, но Айрис в ответ на эти слухи говорила, что с удовольствием ушла бы в монастырь и сделалась невестой Создателя, и только чувство долга перед родом Повелителей Скал удерживает ее от этого шага.
Что же до чудес, то уже вскоре после Излома Эпох местные крестьяне стали замечать, что если загадать желание на могиле молодого тана и хорошенько попросить его о помощи, то оно непременно исполнится. Вести быстро разлетелись по соседним деревням, и кусты ракитника, окружавшие могилу, запестрели цветными ленточками, украсились мелкими серебристыми бубенцами, замочками и булавками. Айрис поначалу срывала и выбрасывала эти незамысловатые дары — дань сельскому язычеству, — но их число все не убывало, и она махнула рукой. Все это было поначалу незаметно и несколько лет списывалось на простодушие крестьянства, пока одна семейная пара, из мещан, у которой никак не получалось завести детей, несмотря на многочисленные паломничества по святым местам, не решила попытать счастья у «молодого тана» — и их просьба не осталась без ответа. Потом на могиле вроде бы исцелилась парализованная старуха; потом одна мать принесла туда слабого, больного сына, и на следующий день мальчик был совершенно здоров. Когда же церковному сторожу во сне явился покойный герцог и приказал копать в лесу под определенным деревом, и наутро сторож нашел то самое дерево и, выкопав глубокую яму, обрел неизвестную ранее икону святого Алана, настоятель кафедрального собора в соседнем городке отписал в Агарис.
Следующим летом у Айрис внезапно, неожиданно для всех родных и друзей, случился бурный и невероятно скандальный роман с молодым — ее возраста — кавалером из агарисского Ордена Славы, который сопровождал прибывшую в Надор комиссию по беатификации. Рыцарь-монах, одновременно баснословно богатый и совершенно нищий — богатый настолько, насколько богат был его орден; и нищий потому, что ничего лично своего у него быть не могло, — не только сам потерял разум от любви, но и сумел вскружить голову недоступной надорской герцогине. Ради женитьбы на ней он вынужден был оставить монашеское братство и отречься от части принесенных клятв — и одно это уже могло бы вызвать возмущение в обществе по обе стороны границы, — но некоторые обеты продолжал соблюдать и поэтому не имел права владеть ни деньгами, ни землями, ни замком, ни титулом. Они оставались под формальным управлением опекуна, пока у Айрис не родился бы сын, который и унаследовал бы все это и даже фамилию от матери (и только красоту, как она надеялась, от отца) — то есть все складывалось именно так, как запланировал тогда в Лабиринте Алва. Извиняло кавалера в глазах публики только то, что он происходил из хорошей дворянской, пусть и иностранной, семьи. Свадьба состоялась — Робер снова сыграл привычную роль посаженого отца; со стороны жениха функции обоих родителей взял на себя магнус ордена, — и Айрис, через мужа, все же оказалась, пусть косвенно, невестой Создателя.
Еще через год — комиссия признала доказательства очень убедительными, и в Агарисе не стали затягивать дело — Ричарда причислили к лику блаженных.
______________________________________________
Примечания и переводы
1. Название «Μακάριοί ἐστε» (греч.) равняется «Блаженны есте» в классическом русском варианте (начало последней из заповедей блаженств). Греческий взяла вот по какой причине. В каноне Алва действительно разочек обозвал Ричарда блаженным. Конечно, понятно, что он имел в виду, но формально нет оснований не верить словам нашего гения — так что еще для «Видения блаженного Ксантиппа» (sokrov.diary.ru/p220341733.htm) я пыталась примерить на Ричарда заповеди блаженств, без особого, впрочем, успеха. Что бы Робер ни думал себе в фанфике выше, характеру Ричарда большинство все же не очень подходит. Но на греческом обнаружилось одно расхождение с русским классическим переводом: на русском блаженные «алчущие и жаждущие правды», а вот на греческом-то — справедливости (τὴν δικαιοσύνην); ну а канон нам прямо говорит, что для Ричарда эта ценность была важна, так что, хоть и с огромной натяжкой, но греческий вариант годится чуть-чуть больше.
2. Эпиграф взят из стихотворения Анакреонта «К цикаде» / «…Благословен ты, кузнечик» (и взят не только по созвучию начал — первой строчки стихотворения и названия фанфика, — но и по смыслу строк) и переводится как «Не знающий страданий (не страдающий), без плоти и крови, // Почти подобный богам».